Ещё жилые дома можно узнать по стайкам птиц, кружащих над обветшалыми кровлями. Пернатые в таких местах суетятся сильнее обычного, словно надеются растормошить затихающее пространство, вернуть ему былое оживление. Их щебет, как может, сдерживает надвигающееся небытие, но надолго ли хватит птичьих сил?
Я стучу в открытую дверь.
Семейка воробьёв с негодующим криком взмывает с покосившейся телевизионной антенны. Привыкшие к человеческому обществу, не все из них переживут будущую зиму. Только те, кто отвоюет себе местечко под стрехой последней отапливаемой избы.
Тишина.
Через тесные загромождённые сени прохожу в неожиданно просторную комнату с русской печью, столом, диваном и сидящей на нём старухой в синей косынке.
– Здравствуйте, Галина Андреевна! Помните нас? Мы – съёмочная группа телевидения из Москвы, прошлой зимой снимали про вас передачу.
– А как же! Заходи, заходи. А я подумала, что это Серафима пришла. Только она сейчас и заглядывает к нам. Я шерсти козлячей вот настригла, носки буду ей вязать, а то она босая совсем…
Галина Андреевна сучит нить на старинной русской прялке. Веретено так и пляшет в её узловатых пальцах.
– А может, вам лучше в райцентр перебраться?
– Что ты! Скоро земляника пойдёт, куда я поеду?
– Ну, на зиму хотя бы…
– А дом кто топить будет?
В кухне за выгородкой у печки завозились козлята.
– Серафима редко теперь заходит, а я всё жду-жду её. Вот, молочка ей приготовила, а её всё нет. Может, ты заберёшь?
Из замызганного бидона тянет прокисшим.
– Ой, спасибо, заберу. А где Юрка?
Село Мешалкино держалось последними своими обитателями – семидесятилетней Галиной Андреевной и Юркой без возраста.
– Съехали, – говорил Юрка. – В большую деревню, из которой не возвращаются. В Москву.
С ранней осени до поздней весны сообщение с Мешалкино прерывалось. Ради экономии дров Юрка переселялся к Галине Андреевне. Светящееся окошко их избы становилось единственным знаком человеческого присутствия на десятки километров в некогда густонаселённом районе.
Зимой к теплу их огонька приползали раненые зайцы и лисы. В такие дни рядом с печкой возводилась ещё одна загородка – звериный лазарет.
– А сколько там снаружи? Под сорок? А у нас пять – восемь. Я топлю, шибко топлю, но дом старый, не держит тепла-то. А лис, пока подранок, отогреется и уйдёт потом в лес.
В особенно лютые морозы появлялась Серафима, всегда кстати. То мешок картошки привезла. То машину дров откуда-то пригнала. И умудрялась же пробираться через нечищенные дороги. Мы надеялись снять эту бескорыстную помощницу. Думали – дочь, родственница или социальный работник, но оказалось, совсем посторонняя. Андреевна всё порывалась отблагодарить её, вязала носки и оставляла молоко, но Серафима никогда не забирала приготовленного.
Летом приезжал Васька-тракторист на грейдере, привозил пенсию и последние новости. Однажды в избу зашли незнакомые мужики и, не обращая внимания на обедающих Галину Андреевну и Юрку, молча забрали самое ценное – потемневшую икону Спасителя и старенький пылесос «Ракета».
Юрка всё чаще запивал. В такие дни он сидел на завалинке у своего дома и слушал, как звенит полуденное солнце. Губы его беззвучно шевелились, он широко раскидывал руки, словно намеревался охватить всё сущее, но обнимал лишь собственные щуплые плечи. Трезвым Юрка косил траву на участке Андреевны и носил ей вёдрами воду с реки. Андреевна готовила им нехитрый харч и тянула нескончаемую нить на своей прялке. Они не искали внимания властей или людского сочувствия. Не строили планов, не жили надеждами. Они не хотели затворничества, но так сложилась жизнь.
Сгорел Юркин дом, в котором он пьянствовал с собутыльниками из райцентра. Сильно обожжённого, его отвезли в больницу. Оставшись одна, Галина Андреевна почернела от переживаний. У неё начали трястись руки.
– Я совсем не могу доить их, козов-то. И мне мучение, и им, бедным.
Привезённые мной яркие свёртки из городских магазинов Галина Андреевна складывала в сенях, приговаривая:
– Спасибо тебе, Серафимушка. Одна ты меня не забываешь. А как я буду жить без Юрки – даже не знаю.
Юрка вычухался. И решило районное начальство, от греха подальше, переселить неудобную парочку в райцентр. В деревне потух последний человеческий очаг, и Мешалкино исчезло с карты жизни.
Деревянный барак скрипел и шатался на ветру. В его окна никогда не заглядывало солнце, а под его крышей никогда не селились птицы. За бараком широко раскинулась свалка. Крысы, живущие на ней, совершали регулярные набеги в его кладовую, а ветер разносил мусор по окрестностям. Но для Андреевны с Юркой не существовало заваленного мусором двора, крыс, вони. Лужайку перед бараком они по деревенской памяти называли «придвором». Сарай, в который отказывались заходить козы, – «поветью». Кучу почерневших досок у стены – «завалинкой».
– Хоть и не деревня, а окна в даль смотрят. Простор! – хвалилась Андреевна.
– Дух захватывает! – вторил ей Юрка.
Сидя на завалинке, Галина Андреевна с Юркой провожали каждый уходящий день, вглядываясь в то, что оставалось незримым для других – поля без края, пасущихся в высокой траве коз и шершавый диск солнца, опускающийся в бушующее море кипрея.
Серафима нашла Галину Андреевну в райцентре. Она навещала её чаще и уже не одна, а вдвоём с Гапкой-почтарькой, местной юродивой, о которой все знали, что умерла более 100 лет назад. Гапа любила круто заваренный иван-чай и приносила письма с того света. Она рассказала безплотным существам, чьи весточки носила на землю, о двух переселенцах, и к бывшим мешалкинцам зачастили гости. К Юрке заглядывал погибший в Афганистане однополчанин. Андреевну нашёл пропавший без вести в декабре сорок первого отец. Опрокидывая стопку за стопкой, посетители, своей смертью навеки определённые остаться солдатами, до хрипоты спорили о тактике советской армии в битве под Москвой и в Панджшерском ущелье. Приходили бывшие мешалкинцы – родичи, соседи и знакомые – те, чья неизбывная тоска по живому смогла преодолеть небытие, чтобы вновь представить Мешалкино в его былом великолепии. В загородке у печки попискивали козлята, которых давно продали. Ворчал в захламлённом углу украденный пылесос «Ракета». Веретено, которое давно не держали старушечьи трясущиеся руки, само наматывало нить из клочка забытой на прялке шерсти.
Юрка сгорел от водки через год и тоже стал приходить. Вдвоём с Андреевной они устраивались на завалинке и слушали трескотню птиц, снующих над обветшалыми кровлями мешалкинских изб.
Андреевну нашли недалеко от родного дома. В руках она сжимала пару шерстяных носков. Я верю, что это ангел Серафима пришла и увела с собой Андреевну туда, где вечно бушует малиновое море кипрея и нет разлук.
Из всех людей, с которыми меня сводила судьба, только эти двое неприкаянных стариков умели видеть невидимое. Они обладали высшей степенью человеческой свободы.
Анастасия Екимова, Андрей Павличенков